Философия как переживание. Вильгельм Дильтей о молодом Гегеле

Тимур Атнашев: Добрый день! В эфире подкаст «Умные книги». Подкаст о книгах, которые открывают нам, как, что и почему думали люди в прошлом. Ведущие подкаста — историки Михаил Велижев и Тимур Атнашев, редакторы серии «Интеллектуальная история» в издательстве «НЛО».

Сегодня мы будем, как нам это больше нравится, разговаривать втроем. И мы очень рады приветствовать Николая Плотникова, ведущего современного российского философа и специалиста-переводчика Вильгельма Дильтея, немецкого философа. Собственно, об одной из книг и в целом о творчестве, о котором мы сегодня будем разговаривать. Николай Сергеевич, спасибо, что присоединились к нам.

Николай Плотников: Здравствуйте. Спасибо за приглашение.

Т. А.: Да. Мы, собственно, хотели… Вот этот выпуск немножко нестандартный. В нем мы бы хотели поговорить, с одной стороны, о книгах, как и название нашего подкаста о том нас обязывает, к чему оно нас обязывает, а с другой стороны, мы бы хотели поговорить о влиянии книг на людей и более специфически — как раз на жизнь гостей наших. И, соответственно, мы попросили вас выбрать книгу. Выбор был для нас неожиданным. Более того, он оказался недоступен на русском языке, а доступен только на немецком. Если можно, сначала рассказать, может быть, о самой книге и затем о том, как она на вас повлияла. И в заключение мы, может быть, поговорим чуть шире о том, как творчество Дильтея, может быть, встраивается в общую линию, которая связана с интеллектуальной историей, и, ну, в общем, соответственно, здесь мы, может быть, будем чуть более свободны. А в первой части будем больше задавать вопросов.

Н. П.: Хорошо. Да. Спасибо еще раз за приглашение. Да, я расскажу об этой книге Вильгельма Дильтея «История молодого Гегеля». Это действительно… Если я рассказываю о том, что вот для меня это была книга, по которой я начинал учить немецкий язык, мне никто не верит! Но это действительно так. Это один из ключевых текстов, которые мне не только с интеллектуальной точки зрения, но и с языковой был для меня таким вот открытием. Книга Вильгельма Дильтея «История молодого Гегеля» вышла в 1905 году. Это даже, в общем-то, не целая книга, а просто ее фрагмент, в общем-то, незавершенный, но изданный уже тогда и затем дополнявшийся из рукописей. Это действительно была попытка впервые открыть Гегеля как философа жизни. Сам Дильтей вместе с Ницше, с Зиммелем считается одним из ведущих представителей так называемой «философии жизни» конца XIX века, Lebensphilosophie, которая действительно рассматривает в качестве основной задачи философии именно самоосмысление жизни, человеческой жизни, жизни народов, цивилизаций, и в этом смысле является ну как бы таким вот ответом, радикальным жестом отказа от рационализма немецкой классической философии, немецкого идеализма. И в этом смысле книга Дильтея «История молодого Гегеля» является и была отчасти такой вот своего рода интеллектуальной революцией, которая вдруг открывает Гегеля, который всегда считался рационалистом, логицистом и так далее, то есть вот таким сугубо рациональным мыслителем, вдруг открывает его как философа жизни, как знатока иррационального, и это действительно было таким совершенно невероятным интеллектуальным вызовом для всей тогдашней культуры и эпохи, что вдруг люди для себя открыли или вот философия для себя заново открыла на фоне вот именно торжества неокантианства, философии науки, позитивизма и так далее, то есть то, что вот на рубеже XIX — XX века царили в континентальной философии европейской — немецкой, французской, итальянской, русской в том числе, на фоне вот этого господства неокантианства и рациональной философии вдруг обнаруживается, что один из столпов рационализма, именно Гегель, в своей интеллектуальной биографии был представителем вот именно этой философии жизни. И из этого начинается то, что вдруг Гегель становится каким-то таким ужасно интересным мыслителем, и книга во многом приводит к тому, что то, что называется возрождение гегельянства в 10-е — 20-е годы XX века, то есть уже когда возникает такая вот предэкзистенциалистская философия, философия жизни, и вдруг она начинает использовать Гегеля в качестве одного из таких ключевых авторов. И это тоже действительно общеевропейское явление. То есть, с одной стороны, это Рихард Кронер в Германии, который пишет большую книгу о Гегеле и вообще о немецкой классической философии как, собственно, вот подлинную историю немецкой классической философии, что это действительно некий переход от иррационализма к рационализму. Это, в частности, русский философ Иван Ильин пишет диссертацию о Гегеле именно с точки зрения и рассматривая Гегеля именно как такого философа конкретной жизни, конкретного существования. Во Франции это тоже представитель раннего экзистенциализма Жан Валь, который тоже под влиянием вот этой работы Дильтея, книги о Гегеле, начинает вот это понимание, интерпретацию Гегеля как именно такого вот философа иррационального существования, жизни и тоже открывает для французских читателей Гегеля совершенно заново, и очень многое, вот то, что потом, в частности, Кожевым как рассматривался Гегель, — это тоже многое было навеяно вот именно чтением Дильтея и Жана Валя.

Что, собственно, сделал Дильтей в своей книге? Он действительно попытался заново интерпретировать биографию Гегеля и прежде всего его тексты — тексты молодого Гегеля до «Феноменологии духа», до 1807 года. Потом это было издано учеником Дильтея Германом Нолем. Книжка — сборник текстов под названием «Богословские (или теологические) сочинения молодого Гегеля». Это то, что в переводах (и в том числе и в русском переводе) существует большой корпус ранних, юношеских произведений Гегеля. И всегда все предыдущие биографы Гегеля, они рассматривали эти тексты просто как какие-то такие юношеские опыты мыслителя, который еще не сформировал свою философскую систему и, собственно, которые нельзя рассматривать как такие серьезные философские разработки, а это были просто вот какие-то такие вот экспериментальные, что называется, попытки молодого мыслителя заниматься, там, религиозной проблематикой, проблематикой политической, связи вот политического и религиозного и философского, но для прежних биографов это было, в общем-то, скорее такое вот незрелое юношеское творчество Гегеля, которое вдруг, неожиданно совершенно, прекращается и появляется уже систематический Гегель как философ системы, начиная с «Феноменологии духа» и йенских проектов систем. Но интеллектуальная новизна работы Дильтея заключалась в том, что он постарался показать, что, собственно, вот это и есть основной мотив, основное, как вот Дильтей, это его основное понятие — переживание, интеллектуальное переживание философии Гегеля, которое Гегель потом постарался выразить и изложить в виде философской системы. То есть как бы вот в основе вот этой рационализированной философской системы лежит некое интеллектуальное переживание, которое Дильтей назвал таким очень неуклюжим термином — «эволюционно-исторический пантеизм». Это действительно очень неуклюжий термин, но я коротко немножко объясню его, в чем суть дела. Дильтей был одним из первых историков философии, которые попытались действительно связать биографические и философские ряды в понимании мыслителей, именно не просто вот, что вот была жизнь и было учение. Как там было у Диогена Лаэртского? Жизнь и учения философов. Значит, вот философы жили, у них там была какая-то жизнь, а затем они вот еще и занимались философией, и в этом смысле у них было еще и учение. И вот, в общем, это как-то совершенно случайно связано между собой. И вот Дильтей как раз попытался, в отличие вот от этой традиционной концепции или традиционной модели истории философии, попытался связать некое, так сказать, понимание жизни, опыт жизни или, как он называл это и мы, переживание с интеллектуальной работой философов и основал вот то, что было потом названо «духовной историей» или «историей духа». Это направление континентальной интеллектуальной истории или направление интеллектуальной истории, свойственное скорее для континентальной науки в первой половине XX века. И смысл вот этой интеллектуальной истории духа, смысл ее заключается в том, что действительно попытаться связать то, что называется «мировоззрение» мыслителя с его научными, философскими работами. И вот этот термин «мировоззрение» является ключевым для Дильтея. Собственно, он попытался сформировать некую концепцию, типологию мировоззрений, которая, собственно, с одной стороны, является укорененной в жизненном опыте мыслителей, а с другой стороны, позволяет им сформировать или организовать вот этот свой жизненный опыт с помощью некоторых интеллектуальных конструкций. И Дильтей выделил три типа такого мировоззрения. Он назвал это «идеализм свободы», «объективный идеализм» и позитивизм. Его концепция возникла из анализа истории философии, где он попытался показать, что существуют некие такие вот преемственные взаимоотношения некоторых типов философствования. Что вот есть тип философствования, ориентированный на строгую науку, которая действительно допускает только, так сказать, эмпирически верифицируемое знание — знание, основанное на опыте, — и для него является научное знание, для такого вот типа мировоззрения, является, собственно, центральным. И это то, что он назвал позитивизмом. Причем позитивизм — это не только направление XIX века, но позитивизм можно встретить и у Гоббса; позитивизм можно встретить и у Бэкона; позитивизм можно встретить и у античных материалистов. Вот это именно некий тип мировоззрения, а не конкретное философское учение. Аналогично этому Дильтей выделяет «идеализм свободы». То есть это философские учения, которые действительно некоей моральной автономии уделяют самое центральное значение. Ну это, например, конечно, Кант. То есть при всем, так сказать, интересе Канта к научному знанию в центре его мировоззрения, конечно же, является вот эта идея свободы и нравственного закона. И третий тип мировоззрения — это «объективный идеализм». То есть это представление о некой целостности мира, о некой универсальной взаимосвязи, космической взаимосвязи, в которую в том числе, так сказать, и человеческий субъект вовлечен и является как бы вот таким звеном в этой цепи бытия. Я сознательно вспоминаю про эту книгу Лавджоя, которая тоже вдохновлена вот именно этими идеями истории духа Дильтея. И такого рода тип мировоззрения, «объективный идеализм», он характерен как раз вот для Джордано Бруно, для Шеллинга, для Гегеля и, можно сказать, для Владимира Соловьева, и, так сказать, этот тип — это третий тип мировоззрения. И вот как раз Дильтей открыл, что Гегеля можно и нужно рассматривать именно прежде всего вот с этой точки зрения как представителя вот этого типа, «объективного идеализма», и шире того, именно что для Гегеля идея истории рождается вот из этого представления о взаимосвязи всего сущего. Собственно, сущее, оно эволюционирует в историческом плане. То есть идея… История — это действительно то, что специфически Гегель внес вот в это пантеистическое или объективно-идеалистическое понимание мира.

Т. А.: Николай Сергеевич, а можно на уточнение вопрос? Вот вы говорили, во-первых, о вот этой важности для Дильтея такой биографической компоненты, но понятой в философском смысле. Здесь вот это понятие переживания и такого философского переживания. Я правильно понимаю, что вот эти три мировоззрения, они как раз могут, собственно, заданы разными переживаниями? А можно попробовать как-то их на сколько-то понятный, может быть, такой и нашим слушателям язык, и какой-то обыденный, насколько это возможно, как-то перевести — вот что переживает натуралист-позитивист, что переживает субъективный идеалист?

Н. П.: Ну это, собственно… Это действительно… Вот это центральное переживание, совершенно верно вы отметили, — это для Дильтея именно является центром вот этого типа мировоззрения, является определенный модус переживания мира. С одной стороны, это… Для идеалиста свободы это именно сознание собственного «я» или центральности собственной субъективности и попытка интерпретации всего мира вот именно с точки зрения того, что как вот возможно обосновать человеческую свободу и центральность вот этого значения человеческой свободы. Для натуралиста, наоборот, мир — и в том числе и собственное существование — рассматриваются как подчиненные каким-то законам. Законам — прежде всего естественнонаучным законам. И это мы часто тоже можем наблюдать, что как раз именно люди, склонные к естественнонаучному мировоззрению, они говорят: «Да какая там свобода воли! О чем тут можно говорить? Это же всё, так сказать, определяется нейронами, всё это определяется какими-то естественными биологическими или нейрофизиологическими закономерностями». И так далее. То есть здесь мы тоже видим вот это, встречаем это переживание — основное переживание мира как некоего, так сказать, полностью причинно обусловленного. И третий тип мировоззрения — это мировоззрение — вот такое, так сказать, космическое чувство, как можно, там, у Тютчева встретить. То есть это переживание какого-то такого вот единства с миром субъекта. Оно отчасти может быть религиозным, отчасти оно может быть и действительно вот то, что называет Дильтей пантеистическим. То есть это осознание того, что вот весь мир, он представляет собой некий такой вот, некий организм, в котором человек обретает свое единство. Это, конечно, и такая очень романтическая идея. Ее можно встретить и в романтизме немецком, и, ну, вообще в целом в европейском романтизме. И вот это переживание такого вот единства с космосом, с универсумом составляет основное переживание вот этого типа мировоззрения. Конечно, это всё, как показывает Дильтей, это всё какие-то частичные попытки описания мира, потому что каждый раз они действительно, они лишь схватывают какой-то отдельный аспект понимания мира, но тем не менее вот именно этот аспект оказывается для этих мыслителей главным, центральным именно жизненным переживанием, которое они затем пытаются сформировать или разработать в виде некоего философского учения. И это можно наблюдать, начиная, там, в европейской философии с Гераклита до Витгенштейна, но и в любой философии, в том числе, там, индийской философии или китайской, мы действительно можем видеть вот такого рода типологические построения философских учений.

Т. А.: А если, может быть, чуть-чуть, так сказать, возвращаясь к этому автобиографическому аспекту и биографическому, то есть можно ли сказать, что Дильтей как философ сам имел какое-то базовое переживание, и, может быть, могли бы вы его реконструировать? И тогда, переходя тоже и на ваш собственный философский опыт, могли бы вы себя в этих терминах как-то представить?

Михаил Велижев: Я прошу прощения, Николай Сергеевич, я еще тогда добавлю один короткий вопрос к тому, что сказал Тимур, потому что мне кажется, что он как раз хорошо соответствует общей рамке обсуждения нашего. Все-таки какую роль еще, кроме прочего, эта книга сыграла в научной биографии самого Дильтея? Потому что это поздняя книга, как я понимаю, и вот, так сказать, как, в каких терминах мы ее можем оценивать? То есть это, так сказать, opus magnum, это финальный важнейший труд или это, так сказать, подготовка к какому-то еще большему труду? В какой мере эта работа соотносится с предыдущими и так далее? Мне кажется, что эти вопросы, они в сущности близки друг к другу. Касаемо Дильтея, ну и касаемо вас, безусловно, это тоже очень важный вопрос. К какому типу вы себя относите, если относите.

Н. П.: Да. Значит, по поводу Дильтея — да, это, безусловно. Сам Дильтей, он, в общем-то, можно сказать, он прошел сквозь ряд вот этих мировоззренческих моделей и сам в молодости был сторонником такого вот исторического позитивизма. И представление о том, что да, в том числе и исторические процессы подлежат, ну, просто чисто естественнонаучным законам, — это было действительно в середине XIX века под влиянием английского позитивизма очень-очень мощное в Европе движение. Если вспомнить даже британского историка Бокля, которого переводили и на русский язык, и Чернышевский им увлекался, и так далее. То есть это было действительно общеевропейское увлечение позитивизмом. Но параллельно с этим Дильтей занимался и был автором знаменитой биографии Шлейермахера. Собственно, это самый ранний его труд, который тоже, к сожалению, остался незавершенным: вышел один том при жизни его, потом после смерти вышло еще два тома. И это тоже была вот первая попытка такого вот систематического биографического изложения не только Шлейермахера как индивидуума, как мыслителя и теолога, и философа, но именно и представление о том, что такое вообще поколение его романтического движения, немецкого романтизма, и, собственно, понятие поколения в этом смысле Дильтей и ввел в интеллектуальную историю. Да-да, именно он и вводит вот это понятие поколения как некой, так сказать, духовной рамки, как некоторой интеллектуальной скрепы, можно сказать, или того, что объединяет действительно очень многих мыслителей, может быть, при всех различиях их индивидуальных философских и научных построений, но объединяет их некий дух эпохи, который связан именно с поколением. И вот как раз первую такую попытку изобразить духовную деятельность поколения романтизма, сначала Просвещения, немецкого Просвещения, затем именно романтизма и, собственно, немецкой классической философии, Дильтей предпринял вот в этой знаменитой биографии Шлейермахера, которая тоже является одним из таких вот самых интересных биографических описаний вот этой эпохи романтизма. Уже в 1870 году она была написана. Так что в этом смысле работа Дильтея о Гегеле — это было отчасти продолжение вот его описания, его анализа поколений вот этого духовного, интеллектуального движения в Германии, начиная с периода Просвещения до, собственно, середины XIX века, до торжества романтизма и немецкой классической философии. Он планировал даже такой большой проект под названием «История немецкого духа», который должен был бы включить в себя вот именно эти исследования, такие вот именно биографическо-философские исследования. И в этом смысле, конечно, Дильтей, можно сказать, он был одновременно наследником и позитивизма как попытки действительно создания теории науки, и он как теоретик гуманитарного знания, он, конечно, был наследником вот именно этой модели мировоззрения — такого научного мировоззрения, а с другой стороны, конечно, для него было вот важным вот это переживание единства мира, которое он воспринял от Шлейермахера и от немецкого романтизма, которыми он занимался. Он издавал и тексты Шлейермахера, переписку Шлейермахера и затем вот писал эту биографию. Теперь тогда я вот от этого пункта Дильтея перейду действительно к некоторым автобиографическим наблюдениям, воспоминаниям. Ну, первое, что я могу вам просто показать — вот эту книжку «История молодого Гегеля» в собрании сочинений Дильтея, вышедшую в 1925 году в составе. Эту книгу мне дал почитать Гасан Гусейнов в 1990 году, и вот, собственно, с тех пор я ему не вернул эту книжку. Так что еще, может быть, есть повод вернуть ему в его домашнюю библиотеку. И, собственно, если это представить, 1990 год, то это я закончил как раз философский факультет МГУ и готовил диссертацию о Гегеле. И, собственно, в тогдашний период, в общем-то, уже, с одной стороны, вот это понимание Гегеля как просто такого вот Иоанна Крестителя марксизма, оно уже действительно, конечно, подвергалось большому сомнению, и, ну просто, как бы сказать, оно было настолько идеологизировано, что оно не вызывало уже никакого интереса. И, как ни странно, вот в этот же момент вышла книга, перевод книги Георга Лукача «Молодой Гегель», в 1988-м, кажется, году. Ну вот это уже было действительно в момент перестройки, и оттуда я, из этой книги я вычитал, собственно, о том, что вот существовала такая работа Дильтея, которую очень резко критиковал Лукач, как марксист, и, собственно, он пытался такую вот марксистскую версию молодого… Да-да-да, совершенно верно. Он пытался, так сказать, заменить — вот эту историю духа он пытался заменить классовым анализом. И, собственно, пытался именно показать, что это всё такая «реакционная легенда», как он это называл, о Гегеле, что вот он является таким религиозным мыслителем, что на самом деле Гегель был политическим таким вот, радикальным политическим мыслителем, которого интересовали проблемы капиталистического общества. Собственно, нужно сказать, что тогда это, в общем-то, было… Ну, практически она осталась непрочитанной, эта книга Лукача, хотя она имеет несомненные достоинства. Это одно из лучших, на мой взгляд, вообще то, что написано марксистами о Гегеле, — это одно из лучших произведений, вот именно с точки зрения интеллектуальной истории. Это, с одной стороны, биография, а с другой стороны, действительно попытка такой вот связи биографии с таким марксистским классовым анализом, социальным анализом, и надо сказать, что во многом Лукач-то действительно был прав в критике Дильтея, когда доказывал, что Дильтей, собственно, занимается только вот некой религиозной проблематикой, а игнорирует, в общем, политические произведения Гегеля. Но это я, скажем так, ретроспективно могу сказать. А тогда, когда я читал Лукача, то, конечно, я понял, что да, вот надо действительно… Что Дильтей — это, наверное, что-то такое очень интересное, потому что если его критикуют марксисты, то его, наверное, стоит почитать и изучить. И, когда мой тогда, уже сейчас покойный, научный руководитель на кафедре истории зарубежной философии, он мне сказал, что если ты хочешь заниматься Гегелем, то, конечно, тебе нужно изучать немецкий язык, и мне вот как раз попалась в руки вот эта книга. Мне ее Гасан дал почитать, и я с ее помощью… Стал изучать немецкий язык с помощью… Со словарем читать эту книгу. И вообще, надо сказать, это было совершенно адское мучение, потому что Дильтей, он же еще и пишет, как автор такого вот постромантического XIX века. То есть это тексты со многими придаточными предложениями, это фразы, и это действительно с таким очень отчасти романтическим пафосом. Она неимоверно ученая, эта книга, в смысле вот именно такого вот стиля. Но вот я, продираясь сквозь эти тексты Дильтея, я действительно обнаруживал для себя ну вот просто целое вот именно не только поколение, но целую эпоху, когда начинаешь понимать, как вот это всё было взаимосвязано в эпохе, пронизано какими-то интеллектуальными связями. И тогда для меня действительно стало ясно, что Гегеля можно как-то совершенно иначе читать и иначе понимать, а именно — стараться, то есть это делать не с точки зрения вот такого вот анализа диалектики и классового подхода, как это делал Лукач, а наоборот, читать его именно как вот такого философа жизни, и для себя я это как-то тоже, вот как в начале XX века Дильтей открыл Гегеля для философии вот как именно такого философа жизни, то я для себя тоже обнаружил, что это что-то совершенно, тотально иное, нежели то, о чем писали Гулыга, Овсянников и так далее, то есть все вот эти традиционные советские биографии Гегеля, которые так или иначе продолжали вот эту модель такого классового анализа, которая, в общем-то, так сказать, максимум доходила до анализа какой-то связи биографических представлений и классовых интересов. В общем, это все, конечно, уже было, казалось совершенно неудовлетворительным и неинтересным, и в этом смысле Дильтей мне помог вот как-то получить, добиться нового взгляда не только на Гегеля, но вообще в целом на интеллектуальную историю. И я затем стал для себя открывать тексты Дильтея, ну и в том числе те, которые были раньше переведены на русский язык, например, там, «Типы мировоззрения» или его «Описательная психология», то есть это именно попытки какого-то именно нового осмысления биографии вот именно как не просто как некой последовательности событий жизненных, но именно как некой такой вот интеллектуальной взаимосвязи, и, собственно, я затем получил приглашение в Германию, защищать диссертацию в Германии. Собственно, я так и защитил диссертацию в итоге в Германии о практической философии молодого Гегеля, и это была попытка такого вот своего рода потом синтеза, с одной стороны, того, что я прочитал и у Лукача, у Лифшица, и вообще, так сказать, у марксистских авторов, занимавшихся именно скорее политической философией Гегеля и философией его, революционно-республиканскими идеями молодого Гегеля в «Феноменологии духа», а с другой стороны, вот пытаясь объединить с этим понимание молодого Гегеля как вот религиозного мыслителя, как мыслителя, занимавшегося вопросами культуры, истории культуры и религиозной, связи религии и культуры.

М. В.: Николай Сергеевич, я прошу прощения. Я хотел бы как раз вослед тому, что вы говорите, задать вопрос один, который касается, может быть, даже не столько содержания, сколько метода работы Дильтея, потому что все-таки, как вот, в частности, я знаю из ваших работ, важнейшей составляющей большого проекта Дильтея был архивный труд. То есть мы прежде говорили о религиозно-философских составляющих интеллектуальной истории Дильтея… Мне бы хотелось спросить, вот сам Дильтей занимался ли разысканиями в архивах, собирал ли их? Ну я понимаю, что он работал с берлинским архивом довольно плотно, и, скажем так, существуют ли какие-то стопроцентные такие, важнейшие открытия именно архивного рода, которые сделал Дильтей? Можем ли мы сказать, что наука о Гегеле обогатилась не только концептуально, но и фактически в результате книги Дильтея о молодом Гегеле?

Н. П.: Да. Ну, действительно то, что как можно, если охарактеризовать метод, вот этот исследовательский метод, это нужно, конечно, вспомнить в этой связи главный термин, который, может быть, используется для характеристики метода Дильтея, — это герменевтика. То есть это прежде всего… Герменевтика — то есть учение о понимании текста и, соответственно, понимании текста не только с его, так сказать, сугубо концептуальной стороны, но и в том числе его структуры, текста, его организации, вплоть до его, так сказать, истории возникновения текста и так далее, то есть это всегда было в поле зрения Дильтея, и начал он уже с публикации, как я уже говорил, писем, переписки Шлейермахера. Это было первым его таким вот вкладом, собственно, в пополнение текстологического канона немецкой культуры, немецкой классической философии.

Он инициировал, поскольку он сам лично занимался анализом рукописей молодого Гегеля, он вместе со своим учеником Германом Нолем, он впервые вот и издал вот этот корпус юношеских текстов Гегеля под названием «Теологические произведения молодого Гегеля». Но это название, которое вот и стало основанием для критики со стороны марксистов и прочих, так сказать, представителей вот такой социальной философии. Здесь, да, это были впервые изданы эти тексты, и был сформулирован принцип вообще издания такого рода текстов, потому что рукописи Гегеля — это действительно незавершенный текст, и приходилось предпринимать значительные усилия, чтобы вообще понять, а как это вообще, как эти тексты организованы, какие в них существуют просто даже постранично, потому что это просто какой-то ворох рукописей, между собой какими-то знаками связи помеченных, но понять это как некие целостные тексты, конечно, это было практически невозможно. И Дильтей вот придумал и предложил некую концепцию различения вот этих фрагментов текста и организации их в некие, так сказать, смысловые единства. И это то, что вот было затем издано его учеником Германом Нолем в виде текста богословских или теологических сочинений молодого Гегеля. Так называемый текст под названием «Дух христианства и его судьба». Или «Позитивность христианской религии». И так далее. То есть это вот тексты, которые потом, в течение XX века, использовались вот даже под этими названиями. И они в русских переводах Гегеля, вот в двухтомнике, еще в советском двухтомнике «Философия религии» Гегеля, они были изданы под этими названиями и целиком в виде вот этих текстов, уже опубликованных учеником Дильтея Нолем. Только вот сейчас, буквально, может быть, десять лет тому назад, было предпринято новое издание, историко-критическое издание вот этих рукописей Гегеля, потому что это была невероятно трудоемкая работа, и, в общем-то, вот от этой модели членения вот этих рукописей в большие тексты вынуждены были издатели отказаться, потому что, в общем-то, это слишком… Они как бы были выделены в более маленькие фрагменты, и, соответственно, вот эта последовательность фрагментов, она теперь воспроизведена в историко-критическом собрании сочинений Гегеля. Но это тоже было как бы ответом на Дильтея, на его работу, на его издание.

Третий вклад Дильтея в эту работу — это начало историко-критического издания Канта. Дильтей был, как член Прусской академии наук, был организатором и инициатором издания Канта, притом не только вот именно уже опубликованных текстов Канта, как то: ну вот три «Критики» и другие произведения, — но и собирание всех вообще рукописей, писем Канта и личных бумаг, связанных с Кантом. Он действительно даже инициировал такой вот призыв ко всей образованной Германии в начале XX века: если где-то обнаружатся какие-то рукописи Канта в каких-то библиотеках или в каких-то частных собраниях, то, пожалуйста, дайте знать, чтобы мы могли их напечатать. И действительно огромное количество… Вот в этой статье о литературных архивах, которую я переводил на русский язык в 1995 году, там он об этом пишет, что присылали там, действительно, письма Канта, которые, как выяснялось, где-то были в какой-то рыбной лавке, использовались как бумага для заворачивания селедок и так далее. Это были вот, значит, тоже… Обнаружилось, что это были письма Канта. Вот это действительно собрание, огромное количество, и организация работы по собранию архивных документов Канта — это тоже заслуга Дильтея и его работы вот именно в Прусской академии наук.

Т. А.: Да. Я просто хотел зачитать небольшой фрагмент из статьи, как раз посвященной архивам, Дильтея в вашем переводе. Просто здесь, мне кажется, интересный акцент и такое противопоставление архивов… Собственно, статья посвящена архивам, и он говорит, что вот нужны архивы. И сегодня, мне кажется, для слушателей наших и читателей архив — это что-то мертвое. Архив — это синоним мертвого. А у него это синоним жизни.

М. В.: Но это мы можем только подтвердить. Я бы сказал, со времен Дильтея ничего не изменилось.

Т. А.: Миш, я как раз тебе специально… Я бы сказал, тебе посвящаю сейчас этот фрагмент отчасти.

«Тот, кто сам не пробовал работать с рукописями, не может себе представить, что это значит. Некоторые думают, что необходимы лишь путешествия, деньги и время, чтобы постепенно просмотреть все эти рассеянные рукописи и воспользоваться ими. Тот же, кому суждено было пытаться обнаружить стёршиеся следы истории развития великого человека на пожелтевших страницах рукописей, слишком хорошо знает, как много зависит от того, чтобы эти листы не были разрознены, знает, что изменения почерка или манеры письма становятся надёжной опорой и могут быть по-новому соединены с содержательными изменениями, равно как и с разного рода внешними знаками».

М. В.: Ну, здесь я бы сказал только, что всё вызывает у меня глубокий энтузиазм, кроме, значит, исключительного фокуса на великих людях. Вот это очень важно, потому что мне кажется, что невеликие люди, об этом следует сказать, их архивы не менее достойны изучения, чем великие…

Т. А.: И не менее живые.

М. В.: Да, да, и здесь Дильтей выступает отчасти, так сказать, вот в рамках той традиции, с которой, как я понимаю, он сам спорил. Это довольно любопытно.

Н. П.: Отчасти он продолжает, действительно, вот это, что великие люди, делающие историю. Вот эта модель, с которой, с одной стороны, он полемизирует, в частности, показывая, так сказать, и роль поколения, и роль, действительно, более широких… То, что он называет «культурными системами», то есть действие, например, образовательных институций, влияние образовательных институций, культурных институций на формирование и развитие, так сказать, истории мысли или интеллектуальной истории. Но при этом он действительно продолжает оставаться сфокусированным на вот этих великих исторических личностях, и, конечно, в этом и недостаток и того направления истории духа, которое критиковали в XX веке представители интеллектуальной истории, ориентированные более на социальную историю, например, Козеллек, который одним из главных, в частности, мотивов перехода к истории понятий высказал, что вот нужно отказаться вот от этого движения по вот этим, как можно сказать, «горным цепям», по «горным вершинам», которые действительно, так сказать, берут в фокус только вот какие-то выдающиеся личности, а всё остальное как бы оставляют за бортом исследования, и вот, в частности, это тоже для меня был один из важных мотивов увеличения интереса к истории понятий в козеллековском варианте, потому что, с одной стороны, Козеллек продолжал вот эту модель историзма, связанную с поиском неких взаимосвязей между эпохами, и внутри эпохи, и между эпохами. И в этом смысле, конечно, Козеллек, он отличается от модели интеллектуальной истории Скиннера, который считает, что, так сказать, можно только в рамках локальных исторических контекстов производить вот анализ речевых действий. А Козеллек с его историей понятий как раз пытается вслед Дильтею двигаться, стараться находить какие-то вот переходы и трансформации между эпохами. Но вместе с тем Козеллек, конечно же, отказывается вот от этой модели рассмотрения истории как деятельности великих исторических личностей и переходит вот к анализу, например, массового употребления. Например, в словарях понятия. Исследование истории понятий посредством фиксирования их в различных словарях, ну и так далее. То есть показывает, что существует значительно более широкое поле языкового словоупотребления, которое позволяет нам понять эпоху более точно, нежели вот действительно в таком вот рассмотрении отдельных биографий великих людей.

М. В.: Ну вот я здесь как раз хотел бы коротко напомнить слушателям о том, что частичный перевод словаря, который, в частности, подготовил Козеллек, замечательного словаря основных политических понятий, был опубликован именно в издательстве «Новое литературное обозрение» на русском языке несколько лет назад в переводе Кирилла Левинсона. Эти базовые статьи этой действительно выдающейся работы можно прочитать по-русски. Николай Сергеевич, но я думаю, что вот мы почти исчерпали регламент, и последний вопрос — я бы спросил все-таки вот такой, так сказать, итоговый — а в какой мере актуален Дильтей сегодня? Вот, так сказать, что́ сегодня именно, читая те тексты, о которых мы говорили, гуманитарии могут для себя почерпнуть в, в общем-то, так сказать, в разных совершенно смыслах, я не знаю, или в содержательном, или в методологическом, или в методическом, о чем мы тоже вот сейчас в связи с архивами довольно подробно говорили? То есть вот Дильтей в XXI веке — как он вам видится?

Т. А.: И, может быть, я бы еще вот добавил, так сказать, в этот же вопрос такой, может быть, акцент или проблематику, которая, мне кажется, сегодня сходна с той проблематикой, структурно сходна, с которой имел дело Дильтей, а именно: какое-то самообоснование гуманитарных наук и гуманитарного знания, что мы делаем. Дильтей, очевидно, предлагал с большой страстью некоторый ответ на этот вопрос. И вот, может быть, что актуально в этом смысле тоже?

Н. П.: Да. Тут два момента. Может быть, начну я со второго. Это очень важно, и сто́ит об этом сказать, что, конечно, восприятие, и мое собственное восприятие Дильтея вот тогда, в 1990-е годы, в начале 1990-х, и тот замысел собрания сочинений Дильтея, который мы начали реализовывать вместе тогда же с блестящим германистом Александром Викторовичем Михайловым, который был вот действительно, так сказать, носителем вот этой романтической гуманитарной культуры. Я надеюсь, что все-таки мне удастся, по крайней мере, вот оставшиеся тома в том числе переводов Александра Викторовича Михайлова издать по-русски в рамках этого собрания сочинений, но это действительно было такое вот очень романтически, я бы сказал, консервативно-романтическое восприятие культуры, которое было связано вот с таким отказом от советской модели гуманитарного знания. Эта альтернативная модель представляла, что вот в этой герменевтическо-романтической парадигме она действительно является такой вот реальной альтернативой советскому гуманитарному знанию. Сейчас, особенно сейчас, можно сказать, мы видим значительный дефицит и, собственно, вот этой, я бы сказал, романтической модели гуманитарного знания, в которой вот то, что можно назвать критической рефлексией Просвещения, связанной с Просвещением, она действительно была оттеснена в пользу представления о культуре как некой такой органической целостности, в которой нужно всячески стремиться устранять противоречия, конфликты и, наоборот, добиваться вот какого-то такого вот органического единства. И в этом смысле для Дильтея был важен и вот этот, подчеркиваю, национальный компонент культуры. И это тоже, так сказать, было воспринято в 1990-е годы тоже как такой вот призыв к поиску такой вот самобытности, культурной самобытности, и поиск этой культурной самобытности, он сменил вот эту модель советского, так сказать, универсализма и интернационализма. И здесь я могу сказать, что мне кажется, что вот именно недостаток такой вот критической рефлексии, которая присутствовала у Дильтея, вот именно в силу того, что он был же еще наследником и позитивизма, и наследником эпохи Просвещения. И, собственно, вот это подчеркивание вот этой критической, просветительской компоненты гуманитарного знания — я думаю, что является тем, что необходимо для гуманитарных наук сейчас в XXI веке.

А второй момент, связанный с… Почему Дильтей интересен и важен — это действительно то, что, на мой взгляд, мы переживаем сейчас новое какое-то возрождение интереса к биографическому анализу, причем вот то, что мы, например, в контексте истории эмоций, в контексте истории связи, значит, субъективности психологических каких-то моделей и социокультурных, они действительно переживают какое-то новое возрождение и в этом контексте я думаю, что новое прочтение Дильтея будет действительно интересным. Мы для себя многое очень откроем — вот именно того, чем мы сейчас занимаемся, например, когда мы пишем об истории эмоций. Это и, собственно, понятие переживания в этом контексте Дильтея вдруг приобретает какой-то совершенно новый смысл и становится интересным.

М. В.: Спасибо, спасибо огромное. Да. Ну что, тогда… Николай Сергеевич, мы благодарим вас за, на мой взгляд, интереснейшую беседу, и надеюсь, она не последняя. И да, и действительно я совершенно согласен с тем, что вот ответ на вопрос о том, что мы сейчас делаем, из-за просветительской составляющей невероятно важен, и отчасти наши подкасты в каком-то смысле призваны как раз служить этой цели прежде всего, по большому счету, потому что то, что мы делаем, — это не чистая наука, а это именно научно-популярная такая деятельность. Спасибо огромное, и до скорых встреч.

Н. П.: Спасибо. Удачи вам. Всего доброго.

Т. А.: Сегодня в разговоре мы упомянули несколько книг, которые мы рекомендуем к прочтению, которые в разное время вышли в издательстве «Новое литературное обозрение». Начнем с книги из истории русской национальной культуры конца XVIII — начала XIX века. Книга называется «Появление героя». Ее автор — Андрей Леонидович Зорин, ведущий русский историк, и книга посвящена, собственно, формированию того типа субъективных переживаний, которые связаны с романтической эпохой человека, с человеческими образцами, моделями поведения и переживания, субъективного переживания, которые мы можем проследить благодаря тому, что сохранился исповедальный дневник главного героя книги, Андрея Ивановича Тургенева, не путать с писателем, и, собственно, вот этот исповедальный дневник молодого поэта позволяет увидеть такой своеобразный пилотный экземпляр человека нового типа, такого романтического героя.

Вторая книга, которую мы можем тоже рекомендовать, — это книга Яна Плампера, которая, собственно, посвящена истории эмоций, которая так и называется — «История эмоций». И это большой интеллектуальный труд, который позволит комплексно взглянуть на всю проблематику и сложности изучения эмоций в прошлом, в ситуации, когда мы не видим человека и мы можем в основном реконструировать переживания по письменным свидетельствам.

Ну и наконец для тех, кому интересна Германия начала XX века, конца XIX — начала XX века, мы немного говорили об этом сегодня, и это характерно было для, так сказать, характерной черты биографии многих немецких мыслителей этого периода, не только Дильтея, о котором мы говорили сегодня прежде всего, это вопрос переживания особости пути своей страны, ее, ну, собственно, вот немецкой идеологии особого пути, Sonderweg, этой тематике посвящена книга «Особый путь: от идеологии к методу», которую редактировали мы с Михаилом, и, собственно, в этой книге мы можем посмотреть, с одной стороны, на эволюцию представлений об особом пути в российском контексте и сравнить ее с более ранней версией, которая удивительно похожа и во многом близка тому, что впоследствии и до сих пор мы можем видеть в российском контексте, а именно немецкой истории, которая, к сожалению, на определенном этапе привела к, собственно, возникновению нацистской Германии, ну и затем интересно, что уже после разгрома, поражения в войне сама эта метафора и сам вот этот тип размышлений не исчез, а возник уже в историографии поствоенной. Историки стали размышлять над вопросом, откуда, почему Германия пришла к нацизму, в чем как бы такой негативный особый путь. Соответственно, до Второй мировой войны эта идея особого пути скорее была таким позитивным направлением, предметом для гордости, а после войны она становится предметом изучения негатива и отрицательных каких-то истоков того, что произошло позже.

М. В.: И в заключение хотели бы напомнить еще об одной книге, которую мы сегодня обсуждали, — это Словарь основных исторических понятий, который на немецком языке вышел под редакцией Райнхарта Козеллека. На русский было переведено два тома из восьми оригинальных. Перевод осуществлялся под редакцией Кирилла Левинсона, с которым мы общались в одном из наших предыдущих подкастов, и в русское издание в издательстве НЛО вошли такие понятия, как «гражданин», «бюргер», «буржуазия», «история», «современность», «политика», «революция», «нация». В каждом из этих понятий авторы описывают его эволюцию и те драматические изменения, которые произошли в репертуаре этих слов, выражений на рубеже XVIII — XIX веков, когда, собственно, по мнению авторов этого многотомника, рождается современный политический и социальный язык, на котором мы тоже отчасти говорим сегодня. Желаем нашим заинтересованным читателям увлекательных путешествий в мире прошлого и искренне рассчитываем на то, что книги по интеллектуальной истории помогут нам лучше понимать настоящее и готовиться к будущему.